«Неувядаемая нива» Альберта Варюхичева
Так называется третья книга (16+) писателя-земляка. С двумя первыми произведениями автора «Сказы о самородках» (0+) и «Слово о граде Кириллове» (0+) наши читатели наверняка знакомы. Третья книга увидела свет в Северо-Западном книжном издательстве в 1991 году, к сожалению, уже после смерти писателя. Так получилось, что в лихие 90-е многим из нас было не до чтения, к тому же книга была напечатана ограниченным тиражом и по большому счёту не нашла широкого читательского интереса.
Между тем эта книга посвящена труженикам Талицкой земли. В год юбилея «Коминтерна» мы разыскали библиографическую редкость и предлагаем вниманию читателей отрывки из книги «Неувядаемая нива», посвящённые ветеранам «Коминтерна».
Деревня Ельник – чуть в стороне от Талиц. За отлогим распадком, разрезанным по-весеннему бурной речушкой, на бугре, опоясанном сырой дымкой ольхи, сгрудились несколько домиков. А вокруг – поля и луга, розоватые от весеннего солнца. Простор…
В Ельнике и живёт Валентин Иванович Волков – известный на всю Вологодскую область дояр. Он – из поколения талицких мальчишек ещё предколхозного периода: родился в 1926 году. Семилетку окончил перед самой войной. А в военное лихолетье на неокрепшие плечи таких подростков, как он, непомерной ношей навалилась вся мужицкая работа на селе. Он возил на подводах мешки с картошкой, косил вручную и метал стога, дёргал лён, пахал на лошади свинцово-вязкий суглинок, лес валил, плотничал. Да мало ли было её, работушки во все плечи, такой, от которой «пупок трещал».
Осенью сорок третьего его призвали в солдаты. А потом была война с Японией. Надо видеть вспышки румянца на жёстких скулах Волкова, и какой-то особый, азартно-тревожный блеск в его доверчивых цвета вешнего неба глазах, и порывистость его жестов при воспоминании о фронтовой юности. Надо слышать до звени напрягшийся голос его. Валентин Иванович был среди десантников первой линии наступления, шедших на мониторе «Яков Свердлов» по глинистой воде реки Сунгари. А дальше трудный путь с боями лежал по сопкам Хингана, затем был стремительный бросок к городу Харбину.
Семь лет по-крестьянски исправно и основательно нёс солдатскую службу Валентин Иванович. Освоил профессию шофёра и долго крутил баранку аэродромного бензовоза. Вернувшись на родину, плавал рулевым, кочегаром на судах Северо-Двинской водной системы. И даже какое-то время работал в родных местах агентом рай-уполминзага (прим. ред.: районный уполномоченный Министерства заготовок СССР). Потом – стройки Череповца.
– Первую домну строил не с самого начала, но вторую – с колышка. От нулевой отметки, скиповых ям и до конца. И сдавали её, и задували при мне, – гордость в голосе Валентина Ивановича нескрываемая.
Трудился он в знаменитой бригаде Михаила Михайловича Афанасьева, впоследствии ставшего Героем Социалистического Труда. А о том, как трудился, убедительно говорят его многочисленные почётные грамоты, и в их числе – за успехи в рационализаторской работе. О его мастерстве и смекалке рассказал в своё время в журнале «Нева» писатель Константин Коничев.
– На Восьмое марта в пятьдесят восьмом году приехали мы с Капой в Талицы, – продолжал свой рассказ Валентин Иванович. – И такая во мне пела радость, будто впервые увидел родные места. И раньше, бывало, домой приезжал, но весенние Талицы, тихое их приволье сердце разбередили, защемило ретивое. После многолетнего городского шума и продымлённого воздуха, после суеты огромной стройки разница особенно бросилась в глаза. Захотелось вернуться домой навсегда. Поговорил с односельчанами. Они меня не поняли. Пожимали плечами: «Ты, парень, в уме? Плотник шестого разряда! В почёте! И деньги, поди-ка, лопатой гребёшь. А мы тута, в колхозе, за «палочки» робим – отметки о трудоднях». Тогдашняя обстановка на селе действительно не радовала. Думал я, думал и решил посоветоваться с Коничевым.
Ответ пришел быстро. «Что, батенька, в деревню потянуло?» – полушутливо начиналось письмо Константина Ивановича. Но дальше автор «Деревенской повести» (16+) с глубокой озабоченностью говорил о бедах села, об оттоке населения из вологодских деревень, которому особенно способствовало строительство Северной Магнитки. Он высказывал веру, что всё переменится к лучшему: ещё «засветит солнышко и на нашем задворке», будет взлёт и у северной деревни – и слава тем, кто ради этого едет туда работать уже сейчас.
– В общем, писатель благословил меня, – подытожил Волков. – Тогда я и с Капой завёл разговор о переезде в деревню. Она неожиданно согласилась.
Стал Валентин Иванович строить в деревне Ельник дом собственной конструкции: из чурок, скреплённых глиной. Сколько же надо было для дома глины накопать и привезти, если на одну только русскую битую печь ушло её семнадцать телег! А сколько чурок напилить, ведь тогда бензопил на селе не было. Да-a, поистине: дом построить – не шапку на голову надеть. Но дом был построен, и чуть ли не тридцать лет прожил в нём Валентин Иванович с Капитолиной Васильевной, семерых детей вырастили.
И ещё более земляки удивились, когда Волков пошёл работать не плотником, не шофёром, а… дояром. Это было в диковинку в здешних местах: мужик при группе коров.
– А как всё получилось? – улыбается Валентин Иванович. – Председатель колхоза тогдашний, Грачёв Кирилл Алексеевич, в разговоре со мной сокрушался: «Доярок нет. Из трёх групп коров захудалых собрали одну, старушки пока доят, а дальше что? Хоть плачь, хоть сам дои, бросай председательство!» И предложил мне стать дояром. Я рассудил так: у домен главная фигура – горновой, а в колхозе – механизатор да доярка. Что ж, на каждом месте лучше делать главное дело. И согласился. Так и стали мы с Капой на ферме в Желобнове работать, в полутора километрах от нашей деревни. Помещение было старое, низковатое – головой за притолоку в воротах достанешь. И темновато – под самой крышей понаделаны маленькие оконца. Механизации – никакой. Век не забыть первый день моего доярства. Угодил в аккурат на контрольную дойку. Первую-то пеструху дою, дою, терзаю соски коровьи, а не идёт молоко, сикает по капле. Несу подойник учётчику Василию Ивановичу Малькову – старику ехидному и с хитринкой. Прикинул он, измерил и говорит, прищурясь, с то-о-он-кой усмешечкой: «А, пожалуй, Валька, граммов двести будет! Как говорится – первый блин. Дерзай дальше!» Старухи доярки сгрудились, глядят на меня, губы поджав. Коровы стоят грязные, в лиловых их глазах тоже вроде мне укоризна. От второй коровёнки надёргал… 150 граммов молока, о чём и сообщил мне вполне уже ехидненько почтенный Василий Иванович. У третьей коровы вымя с кулачок, соски в шерсти. Вымя-то она ногой поджимает. Сунулся я пятернёй, марлей влажной вымя хотел обтереть, а там пласт свежего навоза: видно, только встала коровёнка-то. Я психанул, схватил подойник, размахнулся. И не знаю, каким чудом не швырнул подойник, не обматюгался, не ушёл, к чертям, с фермы навеки.
Остался. И каждое утро спешили они с Капой на дойку. Зимой в такую рань, бывало, только их следочки и прострочат белый снег в Желобнове. В метель чуть не руками суметы разгребают.
Капа, конечно, доила быстрей. Управится со своими коровами и мужу поможет. И тут же домой поспешает: печь топить, по дому обряжаться, детей кормить и в школу отправлять.
– А мне приходилось делать всю остальную работу, – с доброй усмешкой говорит Валентин Иванович. – Фураж получу, разнесу бурёнкам, воды натаскаю, силос подвезу и в кормушки раздам. Затем выгребу навоз, увезу его из помещения. Капа в обед придёт, поесть принесёт, и какая работа осталась – вместе доделаем.
От одной только носки воды к вечеру руки, казалось, отсыхали. Как-то Валентин не поленился, подсчитал: ежедневно не менее восьмисот раз приходилось ему крутануть колодезный вал, доставая обледенелые вёдра с водой.
Картошку коровам тоже вручную резали. «А ежели её мять приспособиться как-нибудь? Всё было бы облегчение», – задумался Валентин.
Нашёл на свалке огромную шестерню, насадил её на крепкую ручку. Получилась толкушка. Дело пошло.
– Капа едва успевала из горячей воды пропаренные клубни подавать.
В доверчиво распахнутых глазах Валентина Ивановича и сейчас заметно удовлетворение этой «малой механизацией». Но оно тут же гаснет:
– Конечно, от этого изобретения так доставалось, руки, бывало, онемеют.
В тревожную пору отёлов он, случалось, и спал на ферме. За ночь несколько раз поднимется, коров обойдёт. Света электрического не было. Для фонарей «летучая мышь» днём с огнём не достать стёкол. Марлечкой да молозивом треснувшее место подклеит – и опять светильник служит. Уставали глаза.
– Однажды ночью сижу в избушке при ферме, у котла с горячей водой, как у домны. С дрёмой борюсь. И слышу, корова замычала. Подхватил я «летучую мышь» – и в коровник. Гляжу – Красная Вишня отелилась, лучшая в группе корова. Телёночек уже обсох, рыженький стоит, и ножки подрагивают. Вдруг слышу, в темноте тяжёлый топот, и всё ближе, ближе. Вскинул фонарь: бог ты мой, бык племенной оторвался от привязи, загородку сломал и в проходе шарашится. Вблизи меня остановился и давай груду навоза раскидывать. Всё летит на меня, и вижу я при свете-то, как бычий круглый глаз кровью наливается. Я – фонарь в сторону, он упал и потух. Бык ринулся на меня. Не знаю, как я увернулся в кромешной тьме, а только помню, мелькнуло в голове, как ожгло: «А ну телёнка угробит?» Сдернул я фуфайку, подхватил в неё телёнка и через изгородь – прыжками на улицу. Из избушки звоню зоотехнику: так, мол, и так, скорее приходи. А опомнился, глядь – и фуфайка пустая. Я обмер. Кинулся телёнка искать по двору. А он идёт, бедный, пошатывается, продрог в декабрьской стыни. Но обошлось: отогрели, не успел простыть, сердешный…
Рождение телят всегда было не только самой волнительной, но и трепетно-радостной полосой в рабочих буднях Валентина и Капы. А летом отрадными были для них походы вдвоём на дневную дойку к дальней горушке, где стадо паслось, километра за два от фермы. Овевал их лица тёплый ветер, балуя запахом мёда с пойменных лугов, сытным ароматом хлеба с желтеющего поля ржи. Кудрявились в чистом небе лениво плывущие белые облака, и лёгкие тени скользили то там, то здесь по распахнутому земному простору. Дышалось легко, молодела душа, и натруженные руки остывали от работы. До полудня-то Капа и Валентин косами махали – подкормку коровам готовили. Поджарый, жилистый Валентин делал первый замах длиною с кровать и вёл такие широченные прокосы до конца работы. Да ещё приладил к косовищу приспособление вроде граблей. Гонит новый покос, а заодно на соседнем траву сгребает в валок. Сил, конечно, больше уходило, зато насколько спорей дело двигалось.
Он всегда старался брать на себя как можно больше. А теперь как единственный мужчина на ферме – особенно. Иногда в других группах оказывались коровы с очень тугими сосками. Доярки чуть не плачут: силы нету раздоить, пальцы от усталости сводит.
– А давайте-ка ко мне этих нераздоенных, – предлагает им Валентин.
И несколько таких коров скопятся в его группе. Подоит их – и руки ломит до плеч, болят, как отваливаются. Даже домой идти нету сил. Скажет Капе: «Иди, а я полежу» – и рухнет в солому поспать.
Непросто давались доярские «трудовые рубежи».
– Помню, в праздник Октября пришла к нам на ферму старушка, – невесело усмехается Волков. – Выписано ей семь литров молока. А мы от четырёх групп – от пятидесяти коров! – смогли только литра три надоить. Приёмщик Василий Иванович Мольков зубоскалит: «Осенью молоко спичкой хлебают. Раз макнут, два тряхнут, а потом и в рот понесут». Но мы-то стоим, со стыда сгореть готовы. Старушка-то от нас на лучшую в сельсовете Шурыгинскую ферму за молоком пошла.
Но не зря говорят: упорство и труд всё перетрут. Постепенно наладились надои. Не зря же холили Волковы каждую бурёнку, кормили почти индивидуально да чистоту особую блюли.
Очень помогали Валентину мудрые советы матери его, Татьяны Матвеевны, почётной колхозницы, отработавшей дояркой более тридцати лет.
Всё с той же мягкой, доброй усмешкой вспоминает Валентин Иванович, как «в какой-то год надоил в среднем от каждой коровы тыщу сто литров молока – дак рекорд по району был»! Затем он добился годового надоя в 1300 литров:
– На совещание передовиков возили в Кириллов, валенки давали как премию. А чуть погодя читаю: у Маруси, у Зайцевой, вышло 1800 литров нa корову. Не-ет, сам себе думаю, не отстану. И ежегодно, словно и впрямь рубеж какой брал, дотягивал до уровня лучших доярок района. И вот что интересно: до двух-то тысяч литров за год трудненько и долго, лет пятнадцать шло дело, а с двух до трёх тысяч многие животноводы очень быстро добрали, за четыре-пять лет, и не было большой разницы в тот момент в результатах передовиков. Чем объяснить? Усилилась работа по обновлению и улучшению колхозного стада. Питательнее, разнообразнее стали корма, и в достатке: появились богатые культурные пастбища. Улучшились условия и для коров, и для доярок: появились просторные и светлые, с полной механизацией всех работ фермы. Зашёл я недавно на старую свою ферму: темненько как-то в ней, стены закопчённые. Когда-то доярки лучиной подсвечивали себе во время работы. Ну, думаю, как я здесь проработал одиннадцать годков? А сейчас? Комплекс на шестьсот коров уже старым считается. Построили новый, на тысячу двести голов, с ветеринарным пунктом, родильным отделением, кормоцехом. С полнейшей механизацией, даже автоматизацией трудовых операций. Коровам и сенаж дают, и силос, и комбикорма, и запарку, чем только не сдобренную. Вроде винегрета, а ещё витамины и даже патоку. Учёные следят за качеством кормов. Слыханное ли раньше дело? В прошлое ушли предвесенние бескормицы, родившие невесёлую поговорку: «Помни, корова, лето, когда обабки ела». Удивительно ли, что есть уже коровы, дающие за год до шести-семи тысяч литров молока? Это же только подумать! Скважина молочная.
В колхозе поставили цель: добиться в ближайшие годы среднего годового надоя от коровы в 3500 литров. Такого результата Валентин Иванович достиг, когда работал уже на новом в то время комплексе на 600 коров. Были в его группе животные, которые давали по 4000 литров и больше. Тогда он и был награждён медалью «За трудовую доблесть».
Коренным образом изменилась в колхозе и оплата труда животноводов. Все они переведены на условия подрядного хозрасчёта.
– Платят не только за количество надоенного молока, но и за жирность, за качество его, – рассказывал Валентин Иванович. – Если всегда сдаёшь молоко первым сортом – на семьдесят пять рублей больше за месяц получи. Есть в твоей группе коровы, дающие в год более четырёх тысяч литров, ещё доплачивают. И за результат в три с половиной тысячи литров – тоже. Надоил от группы больше уровня прошлого года – получи надбавку за увеличение выпуска продукции. И так далее… А мы-то с Капой в каких условиях начинали, и получали по… рублю на день, а ведь хлеб-то был не дядин, и куча ребятишек на руках. Нет, я не жалуюсь и ни о чём не жалею. И у меня перед выходом на пенсию заработок выходил по 400–560 рублей в месяц. И почётом ни я, ни Капа не обойдёны, её даже выбирали депутатом райсовета. Я всем доволен. Но хотелось бы, чтобы мой рассказ дошёл до души, зацепился бы в памяти у тех сегодняшних доярок, которые пешком ни за что не пойдут за полтора километра на новый комплекс – машину им подавай. Хочется, чтобы помнили, настолько трудно дались колхозу нынешние прекрасные условия для работы. И побольше ценили бы эти условия, использовали их «на всю катушку» для движения вперёд.
Слушал я хозяина, и горько становилось, и обидно. Ведь как бы ни был он доволен тем, что сегодня имеет, это только свидетельство редчайшей неприхотливости к благам земным, которых он и не видел, имея на них все права. В таких, как Волков, в миллионах «простых советских людей» эта неприхотливость десятки лет уживалась с огромным трудолюбием, возведённым в культ официальной пропагандой. Уживалась, потому что они были святы в своей с детских лет обретённой вере: труд – не просто жизненная необходимость для человека, не просто естественная потребность его души, а, как учил «отец всех народов», – «дело чести, славы, доблести и геройства». Как верилось им, что своей самоотверженной работой они приближают для будущих поколений «светлое завтра», полное всяческих благ! Ради этой великой цели сами они были согласны на любые лишения.
Очень удобны были такие люди для командно-административной системы. Самозабвенные в тяжком своём труде, они за него получали крохи по сравнению с тем, что создавали. И были довольны, когда к этим крохам им торжественно, с пышными фразами вручали иногда материальные надбавки – премии (часто даже не деньги, а ситчик на платье, валенки, часы и другие так называемые «ценные подарки»). А народу всё это преподносилось как торжество справедливого лозунга: «От каждого – по его способностям, каждому – по его труду».
Подготовил Алексей КУЗЬМИН
Фото А. Кузьмина
